1-3 четверостишье по образам ессее МОЯ НОСТАЛЬГИЯ СЕРГЕЯ СЕРГЕЕВИЧА АВЕРИНЦЕВА, июнь 1995 года

И все-таки - смотрю сам на себя с удивлением! - все-таки ностальгия. Ностальгия по тому состоянию человека как типа, когда все в человеческом мире что-то значило или, в худшем случае, хотя бы хотело, пыталось, должно было значить; когда возможно было "значительное". Даже ложная значительность, которой, конечно, всегда хватало - "всякий человек есть ложь", как сказал Псалмопевец (115: 2), - по-своему свидетельствовала об императиве значительности, о значительности как задании, без выполнения коего и жизнь - не в жизнь.

4 четверостишье

2 —ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Знак, знамя, знамение стр. 122,

Москва, CODA 1997. Как поясняли компетентные византийские специалисты по теории образа, «образ есть уподобление, знаменующее собою первообраз, но при этом разнствующие с первообразом, ибо не во всём образ подобится первообразу»…

3 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Мир как загадка и разгадка, стр. 149,

Москва, CODA 1997. У Нона…, чуть ли ни на каждой странице читатель видит обозначения глаз как «кругов лика» или «кругов зрения» (kukla proswpou, kukla opwthV ).

4 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Знак, знамя, знамение стр. 121,

Москва, CODA 1997. При таких условиях небожественный монах может лишь « участвовать» в божественной власти, как, согласно Платоновой концепции metexiV, тленная вещь «участвует» в нетленной идее, может быть только живой иконой и эмблемой власти;…

5 четверостишье

5 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Знак, знамя, знамение стр. 124,

Москва, CODA 1997 Промежуток внутренне противоречивого уже-но-ещё-не между тайным преодолением мира и явным концом мира, образовавшийся зазор между «невидимым» и «видимым», между смыслом и фактом — вот идейная предпосылка для репрезентативно-символического представительства христианского автократора как государя «последних времён».

6 —ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ, Знак, знамя, знамение стр. 125,

Москва, CODA 1997 Эстетическое соотнесение христианских тем с имперскими образами или имперских тем с христианскими образами осуществлялось на основе парадоксальной и постольку как бы «антиэстетической» эстетики контраста между знаком и значением знака,…

7 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Мир как загадка и разгадка стр. 143,

Москва, CODA 1997 Нон удержал … как основу гекзаметра, но одновременно в новой «двойной бухгалтерии» соотнёс свой гекзаметр с новыми законами языка…

6 четверостишье

8 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Мир как загадка и разгадка стр. 143,

Москва, CODA 1997 Лексика Нонна — тоже более или менее традиционная эпическая лексика, но способ Нона пользоваться этой лексикой совсем особый. Поэт в изобилии нагнетает синонимы, однако не для того, чтобы слово , которое между всеми словами попадало в точку. Слово у Нона никогда не попадает в точку; не в этом его задание. Совершенно приравненные друг к другу синонимы выстраиваются как бы по переферии круга, чтобы стоять вокруг «неизрекаемого центра.

9 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Мир как загадка и разгадка стр. 143,

Москва, CODA 1997 Положим, Нонну надо назвать девичьи волосы, и он изъясняется так: «блуждающий грозд глубокошёрстной гривы». Это как бы метафора в квадрате: «глубокошёрстная грива» — метафора человеческих волос, но «блуждающий грозд» — метафора «глубокошёрстной гривы». Было бы заблуждением, если бы мы вообразили, будто Нонн хочет внушить нам пластически наглядный образ кудрей, извивы, которых, скажем, похожи на выпуклости виноградин в тяжёлой массе грозда. Установки поэта не таковы. Когда он в других местах называет пловца «влажным пешеходом» или говорит об Августе, взявшим в руки «узду скипетра», он не создаёт наглядность, а скорее умышленно разрушает её. Так и здесь: грозд помянут не потому, что он похож на волосы, а едва ли не потому, что он на них не похож.

10 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Мир как загадка и разгадка,

Москва, CODA 1997 Нон Понаполитáнский (V век) — поэт ранней Византии, живший в Египте, инициатор реформы гекзáметра, направленной на примирение традиционной метрики с лексическими и граммати­чес­кими правилами языка, которая была усвоена целым рядом эпических поэтов. Автор поэмы о реин­карнации «Деяния Диониса», равной по объёму «Илиáде» и «Одиссéе», вместе взятым. По версии, принятой Ноном, Дионис перевоплощался трижды — как Загрéй, как Дионис и как Иáкх, причём первое воплощение было одновременно перевоплощением Зевса... Всё отражается во всём: прошлое — в будущем, будущее — в прошедшем, то и другое — в настоящем, миф — в истории, история — в мифе... Поэзия Нона — поэзия косвенного обозначения и двоящегося образа, поэзия намёка и загадки... Это уже не древнее, дохристианское язычество. Это язычество — как «иноверие», инобытиё христианской эпохи, её вторая, запретная возможность, её дурная совесть, но одновременно и доказательство её идейных основ от противного стр. 156. Он также автор гекзаметрического переложения Евáнгелия от Иоáнна в стихотворную форму. (стр. 152, 153, 154).

7 и 8 четверостишье

11 (7) и 12 (8) — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Мир как загадка и разгадка стр. 147, Москва, CODA 1997

…Был в пустыне пчелинопастбищной явлён

Некий гороскиталец, безлюдной скалы горожанин,

Вестник начальный крещенья; а имя ему нарицали —

Дивный народохранитель, святой Иоанн…

Антомазии следуют одна за другой: «гороскиталец», «горожанин безлюдной скалы», «начальный вестник крещенья». Только после загадывания имени следует само имя, как разгадка. Но особенно поразительна одна антомазия: «горожанин безлюдной скалы» (именно «горожанин, astoV,, не «гражданин», polithV,, чем намеренный абсурд резко подчёркнут). В такой системе поэтики анахорета Иоанна Крестителя можно и должно называть «горожанином» не вопреки тому, а именно потому, что его жизнь «на безлюдной скале» предельно непохожа на жизнь «горожанина» в людном городе. Это не ассоциирование по смежности — это ассоциирование по противоположности.

8 четверостишье

13 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Мир как загадка и разгадка стр. 146,

Москва, CODA 1997 Только оспаривающие друг друга слова, только противоборствующие друг другу метафоры создают, так сказать, силовое поле, косвенно поражающие в уме читателя нужный смысл или нужный образ. «Свет», который есть «мрак», и «мрак», который есть «свет», — это не просто отвлечённый тезис идеалистической диалектики, но одновременно всей силой гипнотизирующих повторов, тавтологий и прочих эмоциональных раздражителей навязанная воображению невообразимость, внедрённое в психику человека противоречие, которое призвано преобразить психику. Слова должны усиливать друг друга интонационно и вытеснять друг друга содержательно и образно. Для этой цели Псевдо-Дионисию требуется очень, очень много слов. Его словообилие и словоизлияние может показаться курьёзным:…Но всё дело в том, что «сверхзадача» этих слов — вовсе не в выговаривании, но в выразительном замолкании, во внушении читателю чувства выхода за слово…

1 одиннадцатистишье

14 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Согласие в несогласии стр. 231,

Москва, CODA 1997 …универсальная форма средневекового мышления и восприятия — символ, не смешивающий предмет и смысл (как это происходило в язычестве) и не разделяющий их(как это намечано в иконоборчестве и завершено в рационализме Нового Времени), но дающий то и другое «неслиянно и нераздельно». Эстетическая неслиянность и нераздельность строфы и рефрена, их противопоставленность и сопряженность — наглядное тому соответствие…

15 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Слово и книга стр. 198-199,

Москва, CODA 1997 Через семь столетий после Иезекииля римские солдаты сжигали заживо одного ближневосточного книжника вместе со святыней его жизни — священным свитком. «Его ученики сказали ему: «Что ты видишь?» Он ответил: «Свиток сгорает, но буквы улетают прочь!» литеры сгорающей книги — это живые, нетленные, окрылённые существа, возносящиеся на небо. Конечно, в этом образе выражает себя общечеловеческая идея — книгу можно сжечь, но записанное в книге бессмертно. Однако на сей раз общечеловеческая идея получила отнюдь не общечеловеческую, а весьма специфическую форму: речь идёт не о бессмертии «слова», или «духа», или «разума», но о бессмертии букв. Римский историк Кремуций Корд, вольнолюбивое сочинение которого предали огню при императоре Тиберии, едва ли сказал бы о бессмертии своего труда такими словами; для него неистребимым был дух книги, а не буквы…

16 — ДУХОВНЫЕ СТИХИ Сергея Сергеевича Аверинцева 1998 года

17 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Согласие в несогласии стр. 224,

Москва, CODA 1997 Приговор рефрену напрашивается тем настоятельнее, что сплошь да рядом он задаёт вторую загадку: вместо того, чтобы согласовываться с настроением текста, резюмировать это настроение, он несёт в себе иное настроение, не согласующееся, но напротив, контрастирующее с эмоциональной окраской слов… Стр. 226-227: Второй случай — кондак (Романа Сладкопевца) о предательстве Иуды. В нём происходит то же самое, хотя и на другой лад. Тон поэмы суров и грозен; её тема — чернейший и окаянный грех, перед лицом которого только и остаётся, что проклинать и взывать к суду:

Не содрогнётся ли слышащий,

Не ужаснётся ли видящий

Иисуса на погибель лобызаема,

Христа на поруганье предаваема,

Бога на терзанье увлекаема?

Как земли снесли дерзновение,

Как воды стерпели преступление,

Как море гнев сдержало,

Как небо на землю не пало,

Как мира строение устояло,

Видя преданного и проданного,

И погубленного Господа крепкого?

Но рефрен обращается не к карающей справедливости Бога, а к его прощающему милосердию, которое объемлет всё и приемлет всё и всех без изъятия.

IlewV, ilewV, ilewV,

genou hmin, v pantwn anecomenoV

kai pantaV ekdecomenoV.

[úлеос, úлеос, úлеос

гхену имúн о пáнтон анэхóменос

кэ пáнтас экдзехóменос. ]

Милостив,милостив, милостив

Буди нам, о всё Объемлющий

И всех Приемлющий

(Перед визитом в Израильское посольствo для вынужденной эмиграции, из-за инфарктов моей мамы, мне, как и всем нужно былo обязательно отречься от Христа. Tогда, в 1999 году я сравнил себя с Иудой, я поставил этот рефрен с другими словами, обращённый к собственному предательству; я этот эпиграф поставил к собственному стихотворению o предателяx Византии и России, к стихотворению с названием всей моей книги — «На закате эпохи», я никогда не являлся гражданином России, как Нонн никогда не считался ни римлянином, ни греком, хотя называл себя ромеем, т. е. византийцем. Та же идея, только выраженная более конкретно прослеживается в другом моём стихотворении «Правил в граде на Босфоре // Византийский, свой Траян» без насвания, этот стих должен был соответствовать 117 страницe ПОЭТИКИ РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Знак, знамя, знамение, где эпиграф из шестой песни Рая Данте, мной переведён в виде отражающейся еврейской моей самозащиты и её русской, византийской и романской противоположности.)

стр. 228…Отметим далеко не простое соотношение между строфами и рефреном: проклиная Искариота в основном тексте, автор отнюдь не молится за него в рефрене, что было бы немыслимо, — но, молясь за себя или, что же, за всех предстоящих во храме («милостив буди нам»), он воспринимает Иудин грех как свой собственный, не отделяя себя от евангельского предателя в его виновности и ощущая разверзающуюся перед Иудой адскую бездну как заслуженную угрозу для самого себя…

18 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Слово и книга стр. 207,

Москва, CODA 1997. Греки рассказывали совсем иные легенды о любимцев богов: будущему царю Мидасу в его младенческом сне муравьи носили в рот пшеничные зёрна, будущему поэту Пиндару при таких же обстоятельствах пчёлы наполнили рот мёдом. Для Мидаса это было посвящение в мистерию власти и богатства, для Пиндара — посвящение в таинства «медоточивого» поэтического слова. Перед нами символика, которая не только очень прозрачна, но и очень естественна. Вкушать пшеничные зёрна или тем паче мёд совершенно естественно — столь же естественно, сколь неестественно вкушать исписанный свиток…

19 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Слово и книга стр. 213-214,

Москва, CODA 1997. …жития Романа Сладкопевца рассказывают, что этот прославленный «песнописец», т. е. поэт и композитор, при том сам «воспевавший» свои произведения, первоначально был не способен ни к пению, ни к сочинительству. Он был afonoV («безголосый») и dusfonoV («Дурноголосый»); лишь в результате чуда он стал eufonoV («сладкоголосый»)… Чудо свершилось, как повествуют агиографы, следующим образом: после долгих молитв и слёз « в одну из ночей ему в сонном видении явилась Богородица, и подарила хартию, и сказала: «Возьми хартию сию, и съешь её»». Как видим, повеление, получаемое Романом, тождественно повелениям, описанным у Иезекииля и в Апокалипсисе. «И вот святой, — продолжает агиограф, — решился растворить уста свои и выпить (!) хартию. Был же то праздник пресвятого Рождества Христова; и тот час, пробудясь от сна, изумился он и восславил Бога. Взойдя затем на амвон, он начал воспевать песнь: «Дева днесь пресущественного рождает»…

20 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Слово и книга стр. 213,

Москва, CODA 1997. Метафорика инициации, известная по Иезикиилю, находит своё место в том же Апокалипсисе: «И взял я книжицу из руки Ангела, и съел её; и она в устах моих была сладка, как мёд; когда же я съел её, то горько стало во чреве моём»…

21 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Согласие в несогласии стр. 230,

Москва, CODA 1997. … «чадо младое предвечный Бог» — (рефрен) обращённый к новорожденному Христу припев из кондака на Рождество. Мир как школа стр. 183 Культ «младенчества» и «старчества», «старчества в младенчестве» и «младенчества в старости» определяет не только темы ранневизантийской литературы, не только её мотивы и топику; он оказывает определённое воздействие на её эстетический строй и словесную ткань…

2 одиннадцатистишье

22 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Вступление стр. 29,

Москва, CODA 1997 Всему было отведено своё место: христианским авторитетам — жизнь церкви, книжному язычеству — мирок школы и словесности. Недаром Юстиниан поручил воспеть только что построенный храм св. Софии отнюдь не одному из церковных «песнописцев» и «сладкопевцев» вроде Романа или Анастасия, не клирику и не монаху, но придворному сановнику и автору эротических эпиграмм Павлу Силентьярию, начавшему едва ли не самую выигрышную часть своей поэмы в гекзаметрах — описание ночной иллюминации купола — мифологическим образом Фаэтонта, сына Гелиоса — Солнца.

Всё здесь дышит красой, всему подивится немало

Око твоё; но поведать, каким светозарным сияньем

Храм в ночи освещён, и слово бессильно. Ты молвишь:

Некий ночной Фаэтонт сей блеск излил на святыню.

23 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Вступление стр. 28-29,

Москва, CODA 1997 Тот самый Юстиниан I, который закрыл в 529 г. Языческую афинскую Академию и провёл ряд репрессий против язычников, всё ещё встречавшихся среди высшей администрации, в поэзии поощрял язык образов и метафор, который не имеет ничего общего с христианством. Придворные эпиграммисты этого богословствующего императора изощряли дарование и оттачивали стиль на темах, казалось бы, в лучшем случае несвоевременных: «Приношение Афродите», «Приношение Дионису», буколические похвалы козлоногому Пану и нимфам; когда же они берутся за христианскую тему, то чаще всего превращают её в красивую игру ума. В то время, когда церковные и светские власти прилагали все усилия, чтобы вытравить из народного обихода привычку к языческим праздникам, Иоанн Грамматик воспевал на потребу учёного читателя один из таких праздников — праздник розы, посвящённый Афродине:

Дайте мне цветок Киферы,

Пчёлы, мудрые певуньи;

Я восславлю песней розу:

Улыбнись же мне, Киприда!...

24 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Вступление стр. 14,

Москва, CODA 1997 Когда мы пытаемся представить себе Византию V-VI вв., мы обязаны помнить, что в 30-e годы VII века этой державе предстоит с устрашающей стремительностью сократиться вдвое (это произойдёт однажды и ранее, 10-е годы того же века; только у Персии, ещё менее устойчивой, чем Византия, удастся вскоре отобрать земли назад, у арабов — нет); что в 626 г. перед Константинополем будут стоять славяне, персы и авары, в 674 г. — арабы, и в обоих случаях столица будет спасена почти чудом…

3 одиннадцатистишье

25 — ПОЭТИКА РАНЕННЕВИЗАНТИЙСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ СЕРГЕЯ АВЕРИНЦЕВА, Знак, знамя, знамение стр. 125,

Москва, CODA 1997 Имперская идеология и христианская идеология были сцеплены этим звеном в единую систему обязательного мировоззрения; а между тем дело шло, как-никак, о двух различных идеологиях с различным генезисом и различным содержанием, вовсе не утерявших своего различия даже на византийском востоке, не говоря уже о латинском западе. Они не могли «притереться» друг к другу без серьёзных и продолжительных трений. Официозное арианство в IV., официозное монофелитство в VII в., официозное иконоборчество в VIII-IX вв. — это ряд последовательных попыток преодолеть идею церкви во имя идеи империи; современная каждому из этих явлений оппозиция Афанасия Аклександрийского, Максима Исповедника, Феодора Студита — ряд столь же последовательных попыток подчинить идею империи церкви…Даже император Востока вёл спор с иконой за право быть единственным «прообразом» присутствия Христа — и тоже проиграл спор. Тяжба шла за право держателя символаю Но и примирение имперской идеи с христианской идеей, их «симфония», их сопряжение в единую систему правоверия могло происходить всякий раз только при медитации платонически окрашенного символизма.

26 — КУЛЬТУРА ВИЗАНТИИ VII-XIII ВВ. СЕРГЕЙ АВЕРИНЦЕВ: Литература VIII-IX вв.

В людских душах её мысли и чувства ассоциируются с загадочной, античной поэтессой, Сапфó. Но образованность и подход к жизни ставят Кассию намного выше лесбосской дикарки. Хотя незримая общность обеих — единый поток греческой, музыкально-поэтической лирики, льющейся из души в другие души. Эта глубина Кассии наиболее ярко выражена в заступничествах перед Богом за падшую, но прозревшую блудницу, а также в «Каноне не для усопших» («Kanòn anapafsìmos is kìmasin») из девяти од, чувствуется волнение поэтессы за тех, кто должен предстать перед Богом на страшном суде в апокалипсисе. Она просила Всевышнего, как человек, помиловать их, рисуя краткими и сильными строками величие Бога, высоту и несоизмеримости ни с чем силы Владыки, Суд под трубный звон, что явится с её строк к читателям. В ярких страстных стихотворных формах ею описывается паства из всех зверей перед Гóсподом в часы страшного суда, где в стихах византийской поэтессы высота гу­манизма и всечеловеческая терпимость. При всём при этом она презирает и нена­ви­дит человеческие повседневные недостатки, что выражает в слове «Mìso»— «Ненавижу»

Мои стихи о Византии, написанные
после моих прочтений исследований
Сергея Сергеевича Аверинцева

Наизнанку сонет-возврат

(Образ идеи академика Сергея Сергеевича Аверинцева' из
книги «Поэтика ранне­византийской литературы», от главы
«Уничижение и достоинства человека», Москва, CODA,
тысяча девятьсот девяносто семь, со страницы 71ой по 74ую)

Смех у богов не допускал грусть несвободы,
Чтоб не терять из ничего бесцельно честь-свет,
Не сил чувств страхов да надежд, он — смерть безличью.

В тот мир сойдёт Сам по Себе крах от природы,
Рвёт цепь зверинств, «Да» превратив в казнь — в остротý «Нет»,
Мир, осознай не продающих тог — величье!

Ждёт цель купец: «Я куплю рай, как Раб в параде
Войск вер любых — от их слепых пред их патрóном,
Петь без ума жрецaм Моим гимн по Законам
В Ершалаиме, Риме', Мéкке и Царьгрáде'».

Пусть сел на трон, как среди «равных» Первый в граде,
Чтоб круг светил, мысль-идеал страх сжал каноном,
Стал Бог один, мир зарыдал, дар встал к иконам
Вопль-антипóд порабощённых людей в стаде!

Средь забвений река

Светившим в тёмные века
«Μυστηρίων ξένος ορώ και παράδοξον» —
[«Мистúрион ксéнос орó кэ парáдзоксон»]
«Я таинство чуждое зрил и неимоверное»

Во времени Страшных, когда в Риме' мёртв закон,
Дона Арáтора' слово зажглось сокровенное.

Ругайте его, классицизма историки,
«De áctibus apostolórum»
[«Дэ áктибус апостолёрум»] — создáтеля
«Апóстольского деяния» на риторике —
У вáрвара, что вóлка ýха ласкáтеля.

Эннóдия ритор, душóю в Вергилии,
Знав и Амврóсия', послом в Византии' жил
Из библии óбразы клал в слог идиллии,
Слыв как предтéча ослепляющих разум сил.

К герóикам греков?! — К закатам в безумии
Лукрéция Кáра' грех с ересью гения.
Античные Мýзы' — засохшие мумии,
Чаруют их лишь у святейших видéния.

А гасшие звёзды ведь уж не Горáцием,
К подобиям Константинóполя' рвением
Умели, ведя к христианским овациям,
Душителей желчных унять песнопéнием.

По óбразам наивсевышней Вселенною
Меняется иск, неусмиримая силища
К спасенью с надеждою всепроникновéнною,
Чем мы у вер умá аль безумья кормилища.

России дичать у похожей трагедии,
Своих свет поэтов предáвшей забвению,
Уж забывшей и о византийском наследии
Да о греко-римских грехáх к вразумéнию:

Ей Нóнна Понаполитáнского панцири
У истин закроют в двояком воззвании
Уродство сказочно в тюрьме-дворце-карцере,
О, нищих клад во вселéнском признании.

О мрак, что есть свет, Земля, о шар-загон,
Для нас, людей, всякое тут совершенное,
Византии' в веке восьмом, где вся жизнь, как сон,
Маюмский Косьмá' в люд сказал многомéрное

Светившим в тёмные века:
«Μυστηρίων ξένος ορώ και παράδοξον»—
[«Мистúрион ксéнос орó кэ парáдзоксон»]
«Я таинство чуждое зрил и неимоверное».

Про страну византийскую, про человечнейшую поэтессу Кассию

Ты, Византия, с дарств, — наслéдница греко-латинского мира,—
Освещаешься радугой из стихов христианских поэтов,
Стрóками Андрея Критского', Студúта' с Никифором', Феодóсия Диáкона,

Юстиниáнское градостроительство воспевала векáм лира
Непокорностью мраку, войск величьем, в слог куплетов
Античности, о чём в руинах Рима' разорённого Европа плакала.

Геркулéс гигантский терпимостью у врат храма святой Софúи
Не символичен в единстве христиан да творцов Эллáды.
«Славьте Эпикýра' с Аристóтелем', чья мудрость уж в Константинóполе»...

В гимнах ярчáйших! — так Иоáн Геомéтр пел про святые
Дела и места, он сравнил с древностью дух Царегрáда,
Перед чьей красотой с помпезностью лишь очáми латиняне хлопали.

Родóсский Константин' писал о семи чудесáх света —
От всего сердца — в Святоапóстольском райском храме.
Весь в куполах каменный дворец, внутри ж из цветных мозáик иконы.

О Греческий Рим! Не кануть никогда тебе над сном в Лéту,
Памятью — злáтом светишься в многогранной гамме
Строк поэтических — за разбитой крестоносцами статуей для богини Юнóны.

Императора дворец, тронного зала мозаичные фрески,
Пол мраморный, где бассейны с брызгами фонтанов из античных стáтуй,
Златóй, хвостом бьющий лев у взором неоценимого престола кéсаря.

От зóлотом окаймлённых стен и потолков — фáкелов óтблески,
Каменные колонны вокруг, о рай на Земле, глаз Христа рáдуй,
Когда сенáт поднимается к василéвсу' паденьем ниц его чéствовать.

На ноги знатный люд встал, вдруг вознёсся трон на сорок локтей,
Как пировать, середина свободна, вот бегут акробáты,
Зовущие под кифар мýзыку игрой цирковой, с красками свет к застолью.

Царя жесты, пятнадцатилéтнего копирует лес гостéй.
Тут оркестр, танцы да роскошь, только так ангелы неба богаты,
Юнца прославляя. Сливается он сам с помáзанников Гóспода ролью.

Василéвсу скýчна жизнь óтрока, ищет он от Бога пáру,
«Красивейшей» на яблоке надписáть, как Парис' ей, Афродите,
Жáждется цéзарю', забыл он по-детски о коварстве богини мéсти.

Дерзнýть, как песнь эллинскую, плач христианский под кифáру
То, как не Феофил' повелéл: «В храм святóго Стефáна пригласите
Со всей Ромéйской империи самых прекрасных девушек василéвской честью».

Воззвал мысль в высь безбрежную дух ослеплённый гостей дарами,
Гордится византийская знать под куполáми храма цветнóго
Петь канон православья, средь дев приглашённых избрать, введя в императрицы,

Царю под стать, бездонной души, красотóй вселенской очами,
С изысканной блáгостностью ту! Любить! Родить ей сына такого,
Чтоб Царьгрáд' удостоился взять, будто у Гéлиоса' свет возницы.

Как уточки вдоль óзера, на мозаичном полу в узóрах
Красотки разодетые пред василéвсом' проплыли по кругу,
Среди них одна, как лебедем, стáном, Кáссия', чей лик, в даль глаза да волос

Вдруг весь сенат окрылили, к солнцу устремляя в христианских взорах,
Казалось, что цветы, всем незримые, тянутся на её руку.
«И её василéвс призовёт!» — цвёл хорал церкви, превратившись в ангелов голос.

Ведь Кáссия — поэзия, наичистéйших кровéй Афина!
Хотелось ослепляющей, чтобы народ, как в эпоху Перикла,
При ней восходил и на Олимп с Феофилом, любимым супругой до гроба.

Бог будто внял, ей яблоко дав, кéсарь молвил: «Всех стран картина
Даёт нам, укоряюще, право спросить, лгать любовь не привыкла,
Но смерть несёт она, желал бы знать: «От женщины ль внутрь спрятанная злоба?»»

Зря гения востóрженность непостижимая пустилась в спóры,
Что «Да», но больше «Нет», ведь от слабых любовь и дитя рожденье,
И не только грех Евы, живёт в них сам цветок божий, но юнца тем оскорбила.

Он грозно отнял яблоко! То же спросил у Феодóры.
Мол, как могла ты, женщина, спорить?! Царя не принять сужденье!
С ним согласна в сердцáх Феодора, повенчали тут же её и Феофила.

Он, глупый василéвс' жестокий, иконобóрец последний в царствах,
Был просто дарóв её недостоин, вéщий отказ, как спасенье,
Ей, Кáссии, рождённой для волн поэзии, будто проóбраз чувств любви Петрáрки

Лет тóмных за пятьсот: к молитве в монастырé, ей, Сапфó' не в дарствах
Брызг моря, не к свободной солнцу Эллáде, в кéлье терпеть смиренье
Буйств с плáменем — напоминающих чудом античных наследий подарки.

Как искренне она стрóфами заступается перед Богом
За падшую блудницу кáющуюся! Пой, душа, неразрывно
В ней мýзыкой-природой к любви воззваньем протест чинно скрытой невéжде.

И в «Канóне не для усóпших» пред святым порогом
У Страшного Судá за каждую дýшу и за зверéй, птиц — дивно
Стих сказочно взывает Творца под звóном трубящих о прощеньях в надежде.

[úлеос, úлеос, úлеос
гхену имúн о пáнтон анэхóменос
кэ пáнтас экдзехóменос.]

Благостный, благостный, благостный,
будь ты уж и нам, всяким, всевзирающим
и каждых принимающим.

(Ромáн Сладкопéвец')
(середина VI cтолетья от Рождества Христова)

На закате эпохиr/> Град Константина', богатств клад, дней семь крестоносцы кромсали,
Глуп император-предатель в бегáх, долг вернут, принц в опале!
Фóрумам трём Византии' из стáтуй — не быть! В идеале
Тёмной Европы смотрелись те, как грех с папско-римской морали.

Там золотые скульптуры на части рубили сначала,
В храмах полотна икóн сдирал нож, но глазáм было мало,
С площади каждой и башен, вонзя в умы змеи жало,
Их драгоценности варварски чернь для себя воровала.

Сто пятьдесят лет владели войска латинян Царегрáдом,
Восемь веков неподступным с жарким предсмертным распадом!
Но мусульмане из страха пред Ним звать Царьград стали адом,
В веке пятнадцатом в ночь надругались над крéстным обрядом.

В бывшей древнéйшей державе от дрязг да интриг царедвóрцев
Смотрят теперь минареты в акрополь времён чудотворцев...
Греки, сирийцы и áфры «За» иль «Против» иконобóрцев?
Вера арабская тех не страшит, как Россию месть горцев.

Третьего Рима в Кремле власть горит к Византии' спуститься!
Знать, коль Третьяковых дары в безвластьи, к нам войн колесница
Мчится, как турки в Стамбул, не китайских Ичкерий столица
Нынче Москва! Русь, проснись, возрожденьям темница

И нищета ты светил, чей восход аль закат? И небылица —
Рабской Эллáде град вселенский вернуть... Ведь искрится
Память под страхом с надеждой людской на счастливые лица
В Райской России, куда, как в Эдéм, русский сердцем стремится.

...Об адамáнтовых учили гранях,
о стенах из огня, о кривизне
пространства: тот незнаемый предел,
что отделяет ум земной от Бога,
есть наше невниманье. Когда б
нам захотелось всей волею — тотчас
открылось бы, как близок Бог...

(Поэт Сергей Сергеевич Авéринцев'.
Из его «Духовных стихов» 21 ноября 1998 года)

Сонет академику Сергею Сергеевичу Аверинцеву

Живому классику пишу, он окрылил мой дух,
В моих ничтóжнейших стихах, с кем столь не близкий я.
Прочесть по-новому писанья византийские
Вулкан с космическим умом свет нёс на русский слух.

Двадцатый век в лесу потерь был к Царегрáду глух
Без мудрых книг его про жизни кесарийские.
Наследья, возродитесь в высшем иске дня
Сегодняшнего, коль на них — взгляд из вчера потух.

Дар в Библиотéкаре российском Анастáсии
Дверь отворил в жизнь непревзойдённой КaссИи
Из строк Авéринцева в данной ипостаси... и

Страшусь не так воспеть я восхищения
Им, академиком в поэте с мозгом гения,
Русь, отразит чей мир в векáх большой поэт в строфé, не я.

Сонет Мáнлию Северину Боэцию,
творцу и учёному, казни 524 года

Римский папа Григорий Первый' через век к слезе восклицал:
«Где теперь наш сенат средь Римлян? В кошмарах Рим' Древний пал!».
Взлёт поэта! Ибо Восток воспел вслух Его вассáл,
Теодóрих — Боэцию с плеч срубить гóлову приказал:

За восторг столицей Византии. В жутких бывших дворцах —
Римских светил казнь! А мрут на Муз' надежды в чутких сердцáх:
В латинских трудах Боэция — то варвар в средних векáх
Аристóтеля во мраке сумел узнать, держа в руках.

К Теодóриху прéжнему мёртвой рыбы головой
К нашей смертности — Cиммáх, творца зять с искренней душой
Над ухóй вознёсся, чтоб скорбно позвать за собой.

Вскоре умер в безумстве Он, Теодóрих, грустно с мольбой.
Две личности... Поэт.., с кем полководец — вéщей судьбóй
Узел страшный сплетает у жизни смертью — грехóм немой.

Евлóгий и Даниил из преданий Византии

Жил Евлогий-камнесéчец, пóтом зá день зарабáтывал керáтий,
Так всегда он вечерами с пылом беднякá за стол голодных
Всех скитальцев бескорыстный — сéрдцем на ночлег звал в кров к себе, как братьев,
Вдруг бездумно Даниил стал, как за святых да богоугóдных,

За Евлóгия ручáться, и в день хмурый клад в скалé того богатым
Сделал, свéточ пусть во имя божье тратит всё для блага бедных.
Имя Бога предрекáло: «Пóмни, что ему богатство с властью адом
Обернётся, с чем померкнет луч добра без слёз в делах победных».

С драгоценностями да при злате уж в Константинóполе Евлогий,
Позабыл о давних скорбях, гонит Даниила в шею прочь вон
От Египетского дома: «Ты мне тут к позору, жалкий раб убогий,
Поп пресвитор града Скита, у Епáрхий близок мне царя трон!».

И лишь избранно безгрешным от рождения богатства — не кончина,
Кто-то с детства до смерти чист, словно ключ для родников хрустальных,
Да кому-то душу очищает с бедствий слёз в страданиях кручина,
Как везенье превратит сердца слепцов в рабов грехов астральных.

Даниилу стало жаль евлогиеву душу; о прощеньи старец
Принялся молиться Богу, чтоб не дать пропасть ей средь жертв аду.
Заступился за добро, — тем хищнику он в пасть засунул палец,
Умолял святой Евлогия судьбу падением спасти в награду.

Сила неба: мирозданьем кару дарит Даниилу во сне судном —
За бездумные поступки плетью принимая наказанье,
Порученье снял: и к заговорщикам пришёл Евлогий ко дню смуты.
Василевс тот бунт разбил, тут же Евлогий в рабстве у скитанья

Всё отдал, лишь убежать бы, возвратясь туда, где жил, свой крест таская,
Да сказал друзьям, что к Богу шёл всё по пустыне Иудеи,
А искать клад продолжал, но тщетно. Даниил, про зло не вспоминая,
Ведал, что к себе люд вновь звал, молвил: «Брось ты детские затеи».

* * *

Pòscia che Constantìn l' aquìla vòlse
contr' al còrso del cièl , ch' ella seguìo
diètro a l'anìco che Lavìna tòlse

cènto e cènt' ànni e più l' uccèl di Dìo
ne lo strèmo d'Euròpa si ritènne,
vicìno a' mònti de ` quài prìma uscìo;

e sòtto l' òmbra de le sàcre pènne
governò 'l mòndo li di màno in màno
e, sì cangiàndo, in su la mìa pervènne

Cèsare fùi e son Giustiniàno
che, per volèr del prìmo Amòr ch' i'sènto
d'èntro le lèggi tràssi il tròppo e 'l vàno.

(Dàlla DIVÌNA COMMEDIA di Dànte
Alighièri, PARADÌSO, dal VI /sèsto/ Cànto)

* * *

В быт Константúна' ввысь взмыл орёл корóны
против хода небéс, в древность клюв всё же
следовал за тем, кто взял Лавúнy в жёны,

больше лет двухсот тáм держалась птица божья,
на границе Европы, где крутые
вершины,— царств сдревле исход от их подножья;

Под тенью крыл чьих, чтя перья святые,
управлять с ней из рук в руки великáнам,
стал с наследством моим орёл во дни былые,

Цéзарем' был я, зовусь Юстиниáном,
чем, чтоб желать, я первой Любовью чую,
как изнутрú обновúть законы стрáнам.

(Из БОЖЕСТВЕННОЙ КОМЕДИИ
Дáнте Алигьéри, РАЙ, из VI /шестой/ Песни)

—————
1 Лавина, она же Лавиния, вторая жена Энея.

* * *

Правил в грáде на Босфóре
Византийский свой Траян,
Средизéмное взял море
Скипетром у разных стран,

Возрождáв былýю славу,
В войске чинно принял Рим!
Дал знать вáрварскому нраву:
Глупость жалких — драться с ним.

Привязал сам к трону властно
У мидян' царя: «Darás!» [«Дарáс!»] —
Мол,— «Отдáшь всё, что напрасно
Бился ты урвáть у нас!»

Из законов царь нелéпость
Устранил в благих правах.
Воспевал поэт с ним крепость
В граде каждом — мощь в боях.

Велизáрий — полководец
До испанских берегóв
Зóрко зрил, чтоб инорóдец
Не шёл биться за врагóв.

По юстиниáнской' воле
Встал святой Софии храм.
Взвыть мне хочется от боли,
Что грозит творцóв дарáм!

Силентьярий' Павел в слóге
К пéсням слáвил храм ночной —
С фаэтóнтовой дороги
Образ — буквой неземнóй.

Сладкопéвцем, то, Ромáном
Кóндак-стих народ читал,
Страна мнилась океаном
Без конца да без начáл.

Кто тогда лишь смел предстáвить,
Что заморский сарацин
За полста лет смог возглавить
Армию простолюдин.

С верой новой средь пустыни,
Лет за тридцать чтоб отнять
Африку и все святыни,
Где Христа родила мать.

И в одиннадцатом веке
Анатóлии' уж нет!
К злу текут, как прежде, рéки,
Где, муллá, встречáй рассвет...

Зря к крестóвому походу
Возбуждался греков пыл —
Турцию вернуть в угоду
Войску итальянских сил.

Папа Иннокéнтий Третий
Положил на Цáрьград глаз,
Но в тринáдцатом столéтьи
Верил вóрвар в его сказ:

«Православных весь акрополь,
Театры, ипподрóм — в грехах,
Стáтуй раб, Константинóполь
С самозванцем прячет страх

Пред катóликами Рима,
Где царéвич Алексéй,
Власть злодейств преодолима,
Плыть, чтоб расквитаться с ней».

Века полтора Царьграду
Слал указы папства трон,
В ссоре просто вёл к распаду,
На столéтье, словно сон,

Царегрáд освобождённо
Одинóко дань платил...
Он в огне погиб зловонно,
Магомету став вдруг мил.
Там мечети в минаретах!
Может и такой Москва
Станет в горестных куплетах
Через семь веков аль два?!

На востоке тьма китайцев!
Юг — талибы, бьёт Чечня!
Волк голодный хочет зайцев,
Русь ждёт ночь к закату дня!!!

Никогда не знав Россию,
Я влюблён в неё душой,
Жил ведь в ЭСЭНГэ, в грязи я,
А сейчас бегу долой.

Лишь в Израиль, как в дым греки
На Венецию в ночи...
Русь вдали!.. Вокруг узбеки 1
Вторят: «Хочешь жить — молчи!»...

_____________
1 подразумевается не великий узбекский народ

Venátio Fortunátus
Epitáphiu servilóris presbýtori

Quiámvis lónga díes brévis hic et hóspita lúx est;
Sóla támen néscit víta béata móri.
Hóc igítur túmulo Servílio cláusus habétur,
Nóbilis et mérito nobilíore pótens.
Ípse palatínam réxit moderátius áulam
Commíssaeque dómus créscere fécit ópes,
Présbyter índe sácer mánsit venerábilis úrbi
Servítioque Déi líbera víta fúit
Órfanus hic pátrem víduae solácia déflent
Únde mágis caélis gáudia véra ténet.

Bенáнций Фортунáт
Эпитáфии наиблажéннейшему пресвитеру

Коль длинней бы день был, краток да изменчив чей свет;
Ибо равнодушна жизнь святейшего к смерти.
Сам наиблаженнейший в могиле был здесь похоронен,
Знатен от рождения с целомудренной властью.
Замком — управлял — принца при дворе с умом он,
Возвысить заставил дóма его — влиянья.
Пастырем стал святейшим, граду сохранил он почтенье
И в божьем послушаньи живший свободной жизнью.
Плач здесь у отцов, сирóт, вдов об их кормильце,
Знать, он свыше неба благо правдой держит.

(Вторая половина VI столетья)

___________________
1 2 ui — [ви] 3 ii — [ий]

* * *

К проклятью в пытке ощущался смрад,
В шестом столетьи казнью Рим объят,
От лангобардских мечей, оставив ад,
Чужим ушёл Венáнций Фортунáт.

Коль жгли пожары у бродяг былых эпох
Закат поэтов, где последний вздох
Издаст носитель готско-римских крох,
У Муз' искавший в галлах, что даст Бог.

В ночь из последних римских могикан
Нёс миру память из забвенья стран,
В нём меркли: Кар, Овидий, Юлиáн
Над временем рабов вселенских ран.

Друг-Гéрман' из Парижа жизнь дарил! —
Ему путь ввысь средь смут и Муз могил,
Венанций Фортунат им признан был,
В творце узрел принц красоту светил.

Вот в век пластмассовой души взвой, волк,
Зверь-раб, отвергнув пласт из лет, умолк.
Стих уж ничто!... Мир — от первобытных полк
Увéрит в мифах войн, не взятых в толк.

О варвар голливудских диких драк,
Пьёшь кровь, ведь это троглодитов знак,
Что хуже лангобáрдов кóзней. Мрак:
Лелеять культом не жиренье, рак.

Пусть я никто, мои стихи — не дым,
Не верить в чудо?.. В путь к местам святым!
Где, может быть, закатом огневым
Жизнь дáрит миг под именем моим.

Мои стихи толпа предаст земле,
Но, от зари на огненном крыле
Влетев в мой мир, поймёт меня в золе
Мой Герман Франк вдруг в озарённой мгле.

(Стихи и переводы со староитальянского
и с латыни - Александра Кирияцкого)