|
|
Prefátio ex ars Dóni Aratótis: Quía dúcis flórens máturís
sensíbur ótium Nóminís oré
tui jám Floríané tenes. Nám primaévus,
ádhuc sénibús docúmetá dedísti
É quibús in
caélum víta párarét iter. Ád carmén
concúrre méum pedíbusqué labéntem,
Pórrigé de plácidó
saepé favóre mánum. Jéjunó sermóne quídem
séd pinguía1 gésta. Scrípsimús. Ac pélagí
podére gútta flúit. Ínter grándilóquosqué
millé volúminá libros Máximá cum téneás,
et brévióra lége. Náturaéque módo quám
rerúm edídit áuctor: Cóncordént studíis célsa
vél imá tuis Qué genúit týgres, quaéque
nútrit térra léones Fórmasqué; apíbus praébuít
ipsá suum. Etsi réspicías díspensét
ut ó iá rector. (543 /quingentésimus
quadragésimus tértius/ annus) Вступление из творений Дóна Арáтора': Коль по царски в час досуга раньше расцветающий, Имя молви, Флориáн, своё древнейшее. Всё ты молод до сих пор; по записям хранимым в
древность О, чья жизнь, как ход, на небе освещается. Люд, явись на песнь мою трудом изнемождённый, То во блáго протянú ты чаще просто
руку. Голодавшим за стих чтоб дал сытый приношенье Пишем мы. Стучи к сильнéйшей буре моря,
капля. Средь высокопарных тысяч свитков книг написанных Больше всех тенéйских, но прочти и то, что
просто. За природным даром, коим свет творил Создатель: Мир же высшим рвеньям с тем, что изнутрú твоё, Что рождало тигров, чем Земля и львов накормит, И взрастит; коль áписов' рождала собственных. Вот оглянешься, вела тогда то ль чайка кóрмчая. (543 год) _____________________ 1gue — [гве] |
Светившим в тёмные века
«Мистúрион
ксéнос орó кэ парáдзоксон»
«Я таинство чуждое зрил и неимоверное»
Во времени Страшных, когда в
Риме' мёртв закон,
Дона Арáтора' слово
зажглось сокровенное.
Ругайте его, классицизма
историки,
«De áctibus apostolórum» [«Дэ áктибус апостолёрум»] —
создáтеля
«Апóстольского деяния» на риторике —
У вáрвара, что
вóлка ýха ласкáтеля.
Эннóдия' ритор, душóю в Вергилии',
Знав и Амврóсия',
послом в Византии' жил
Из библии óбразы клал в
слог идиллии,
Слыв как предтéча
ослепляющих разум сил.
К герóикам греков?! — К
закатам в безумии
Лукрéция Кáра'
грех с ересью гения.
Античные Мýзы' —
засохшие мумии,
Чаруют их лишь у святейших
видéния.
А гасшие звёзды ведь уж не Горáцием',
К подобиям
Константинóполя' рвением
Умели, ведя к христианским
овациям,
Душителей желчных унять
песнопéнием.
По óбразам наивсевышней Вселенною
Меняется иск, неусмиримая силища
К спасенью с надеждою
всепроникновéнною,
Чем мы у вер умá аль безумья
кормилища.
России дичать у похожей
трагедии,
Своих свет поэтов
предáвшей забвению,
Уж забывшей и о византийском наследии
Да о греко-римских
грехáх к вразумéнию:
Ей Нóна
Понаполитáнского' панцири
У истин закроют в двояком
воззвании
Уродство сказочно в
тюрьме-дворце-карцере,
О, нищих клад во
вселéнском признании.
Для нас, людей, всякое тут
совершенное,
Византии' в веке восьмом, где вся жизнь, как сон,
Маюмский Косьмá' в люд сказал
многомéрное
Светившим в тёмные века:
«Мистúрион ксéнос орó кэ
парáдзоксон»
«Я таинство чуждое зрил и
неимоверное».
Про страну византийскую, про человéчнейшую поэтессу Кáссию'
Ты,
Византия', с дарств, — наслéдница греко-латинского мира,—
Освещаешься
радугой из стихов христианских поэтов,
Стрóками Андрея Критского', Студúта' с Никифором', Феодóсия Диáкона',
Юстиниáнское' градостроительство воспевала векáм лира
Непокорностью
мраку, войск величьем, в слог куплетов
Античности,
о чём в руинах Рима' разорённого Европа
плакала.
Геркулéс гигантский терпимостью у врат храма святой Софúи
Не
символичен в единстве христиан да творцов Эллáды.
«Славьте
Эпикýра' с Аристóтелем', чья мудрость уж в Константинóполе'»...
В гимнах ярчáйших! — так Иоáн Геомéтр' пел про святые
Дела и
места, он сравнил с древностью дух Царегрáда*,
Перед
чьей красотой с помпезностью лишь очáми латиняне хлопали.
Родóсский Константин' писал о семи чудесáх света1 —
От всего
сердца — в Святоапóстольском райском храме.
Весь в
куполах каменный дворец, внутри ж
из цветных мозáик иконы.
О
Греческий Рим! Не кануть никогда тебе над сном в Лéту,
Памятью
— злáтом светишься в многогранной гамме
Строк
поэтических — за разбитой крестоносцами статуей для богини Юнóны'.
Императора
дворец, тронного зала мозаичные фрески,
Пол
мраморный, где бассейны с брызгами фонтанов из античных стáтуй,
Златóй, хвостом бьющий лев у взором неоценимого престола кéсаря'.
От зóлотом
окаймлённых стен и потолков — фáкелов óтблески,
Каменные колонны вокруг, о рай на Земле, глаз Христа рáдуй,
Когда сенáт поднимается к василéвсу' паденьем ниц его чéствовать.
На ноги знатный люд встал,
вдруг вознёсся трон на сорок локтей,
Как пировать, середина свободна, вот бегут акробáты,
Зовущие под кифар мýзыку игрой цирковой, с красками свет к застолью.
Царя жесты, пятнадцатилéтнего копирует лес гостéй.
Тут оркестр, танцы да роскошь, только так ангелы неба богаты,
Юнца прославляя. Сливается он сам с помáзанников
Гóспода ролью.
Василéвсу скýчна жизнь óтрока, ищет
он от Бога пáру,
«Красивейшей» на яблоке надписáть, как Парис' ей, Афродите',
Жáждется цéзарю', забыл он по-детски о коварстве богини мéсти.
Дерзнýть, как песнь эллинскую, плач христианский под кифáру
То, как не Феофил' повелéл: «В храм святóго Стефáна пригласите
Со всей Ромéйской империи самых прекрасных девушек василéвской честью».
Воззвал мысль в высь безбрежную дух ослеплённый гостей дарами,
Гордится византийская знать под куполáми
храма цветнóго
Петь канон православья, средь дев приглашённых избрать, введя в императрицы,
Царю под стать, бездонной души, красотóй вселенской очами,
С изысканной блáгостностью ту! Любить! Родить ей сына такого,
Чтоб Царьгрáд' удостоился взять, будто у Гéлиоса' свет возницы.
Как уточки вдоль óзера, на мозаичном полу в узóрах
Красотки разодетые пред василéвсом' проплыли по кругу,
Среди них одна, как лебедем, стáном, Кáссия', чей лик, в даль глаза да волос
Вдруг весь сенат окрылили, к солнцу устремляя в христианских взорах,
Казалось, что цветы, всем незримые, тянутся на её руку.
«И её василéвс призовёт!» — цвёл хорал церкви, превратившись
в ангелов голос.
Ведь Кáссия — поэзия, наичистéйших кровéй Афина!
Хотелось ослепляющей, чтобы народ, как в эпоху Перикла',
При ней восходил и на Олимп с Феофилом', любимым
супругой до гроба.
Бог будто внял, ей яблоко дав, кéсарь молвил: «Всех стран картина
Даёт нам, укоряюще, право спросить, лгать любовь не привыкла,
Но смерть несёт она, желал бы знать: «От женщины ль внутрь спрятанная злоба?»»
Зря гения востóрженность непостижимая пустилась в спóры,
Что «Да», но больше
«Нет», ведь от слабых любовь и дитя рожденье,
И не только грех Евы,
живёт в них сам цветок божий, но юнца тем оскорбила.
Он грозно отнял яблоко! То же спросил у Феодóры'.
Мол, как могла ты,
женщина, спорить?! Царя не принять сужденье!
С ним согласна в
сердцáх Феодора, повенчали тут же её и Феофила.
Он, глупый василéвс' жестокий, иконобóрец
последний в царствах,
Был просто дарóв её недостоин, вéщий
отказ, как спасенье,
Ей, Кáссии, рождённой для волн поэзии, будто проóбраз чувств любви Петрáрки'
Лет тóмных за пятьсот: к молитве в монастырé, ей, Сапфó' не в дарствах
Брызг моря, не к
свободной солнцу Эллáде, в кéлье терпеть смиренье
Буйств с плáменем — напоминающих чудом античных наследий подарки.
Как искренне она стрóфами заступается перед Богом
За падшую блудницу кáющуюся! Пой, душа, неразрывно
В ней мýзыкой-природой к любви воззваньем протест чинно скрытой невéжде.
И в «Канóне не для усóпших» пред
святым порогом
У Страшного Судá за каждую дýшу и за
зверéй, птиц — дивно
Стих сказочно
взывает Творца под звóном трубящих о прощеньях в надежде.
* * *
Хочу
смотреть на классиков без штампов и без масок,
За
древним слогом — образы из модернистских красок,
В сияньи
культов прежних мод вкус у сознанья вязок:
Узрéть в поэтах давних лет зажженье вéщих сказок.
Разум цветений
придуманных сердцем иллюзий взмолился: «О, не убей!
Жаждой
защиты от новых у прежних светлейших творцов, власть, силой когтéй».
Софóкл' сказал: «В невéденьи
мы о грядущем строго».
Ведь
завтра тот, кто изгнан вон, на трон взойдёт от Бога.
Судьба царит
над временем, куда ведёт дорóга —
Не знать
велит, коль взгляд в грёзы — не только дар пророка.
_____________________
1 Здесь «О семи чудесах света» — о семи
чудесах Константинополя.